Псы: «Пес – значит наш чувак, и мы все псы»

Поговорили с Юрой Липским, основателем проекта ПСЫ, об ощущении себя в Москве в 2018 году, ностальгии по девяностым как попытке внутренней эмиграции, о неотрефлексированности нулевых и московском техно, а также о том, почему нас всех, условных 25-летних, тошнит, и что с этим делать.

Юра, привет! У тебя появился новый, русскоязычный, проект. При том, что ты никогда не пел на русском. Почему так получилось?

Потому что не было какой-то песни подходящей. Я никогда не был против петь на русском, просто мне казалось, что если начинать, то нужно делать что-то другое, что-то, что не делают остальные. И писать о чем-то, что важно мне, нам, моим друзьям и знакомым, передавать какие-то ощущения общие, которые не передают другие музыканты. И этих песен долго не было. И только вот весной этого года они начали появляться. Я потихоньку их готовил, собирал, и вот начал записывать и выпускать.

То есть появилась внутренняя потребность и стало, о чем петь на русском?

Да, появилось осознание какое-то. Знаешь, это как камертон, по которому бьешь, и он на определенной волне резонирует. И в какой-то момент вот что-то, какие-то события, ударили во мне по этому камертону, который начал резонировать и появились песни. «Домой», которую я первой написал и выпустил, она была написана вообще чуть ли не за один день, просто вот так вот, просто сама собой как-то. И на этом энтузиазме все пошло дальше.

А в чем для тебя принципиальное различие вещей, о которых ты хочешь петь на английском, как Yuriy Lipskiy, и тех, о которых ты хочешь петь на русском?

Вещи, о которых я пою на английском – это личные вещи, личные истории, которыми мне важно поделиться и передать какой-то опыт. А ПСЫ – это история про нас, опять же, про меня, друзей, знакомых, про людей, которых я вижу вокруг. Что-то, что я не слышал у других, и, собственно, делаю это сам. Это история про ощущение себя, в моем случае, в Москве, в 2018 году. Если это ощущение разделяют другие люди, то я очень рад.

То есть вот это ощущение, в воздухе которое разлито, и ты чувствуешь это?

Да, какое-то общее чувство, которое мне кажется важным сформулировать. И сейчас мы видим, что многие это ощущение проговорить пытаются. Кто-то поет песенки про любовь, отношения, молодость и тусовки, а кто-то внезапно выпускает какие-то социальные, политические альбомы про состояние страны, молодежи, людей в нынешнее время.

То есть ты тоже хочешь делать что-то такое, можно сказать, политизированное?

Не политизированное. Социальное – может быть, но совершенно не политизированное. Я в принципе не считаю себя каким-то политизированным музыкантом. Я передаю, как я сказал, то ощущение, которое есть у меня, и то, что я вижу по сторонам. То, в каком мире и в каком состоянии я живу. Да, конечно, у нас в России это всегда связано с политикой, с какими-то перипетиями, происходящими, грубо говоря, там наверху. Но я не хочу, чтобы мои песни рассматривали только с политической точки зрения. В них много другого.

По моим ощущениям, песня «Домой» – это такой манифест, но он, да, не только и не столько про политику, сколько про то, что вся эта политика ужасна, нас от всего тошнит и мы вообще не хотим об этом думать, лучше будем пить и веселиться – у тебя этими словами об этом и сказано.

Да, «Домой», конечно, в своей основе – это манифест. Манифест совершенно потерянных людей, которые не очень понимают, что им делать и как реагировать на происходящее. Потому что в 2008 — 2011 годах казалось, что мы сможем все переломить, все поменять, все переделать, а потом случился 2012, 2014 год, случилось то, что произошло в последнее время, и всех пришибло. Все просто тусуются, гуляют и пьют. И «Домой» – это, конечно, манифест этого ощущения потерянности и вот этого вот непонимания – кто ты, что ты, и что ты должен делать вообще в этой стране в сознательном возрасте?

И этот призыв – «За мной, домой». Я долго не понимал сам, когда написал, что это? Это просто какие-то звуки, которые соединились в слова в припеве, и, спустя какое-то время, подумав, попробовав другие варианты, я вернул вот этот первоначальный. Я понял, что это как раз-таки желание, призыв, идея все-таки вернуться из какой-то внутренней эмиграции, из какой-то внутренней потерянности, вернуться домой и осознанно уже смотреть на происходящее вокруг и делать что-то, а не просто тусоваться и бухать.

То есть получается, что это, с одной стороны, вроде как история про разочарование и про эту потерянность, но, в то же время, ты оставляешь какую-то надежду на то, что мы все-таки придем к чему-то большему, чем то, что происходит сейчас?

Это точно история про разочарование. И это не только в «Домой». Это есть и еще будет в других песнях, потому что это то ощущение, которое есть у меня, и которое я вижу в окружающих меня людях. Мне кажется, что это не столько надежда, сколько неизбежность. Ощущение, что надо что-то делать.

То есть это еще немного и про взросление, про какое-то осознание себя?

Да, конечно, это история взросления, это история осознания. В том же «Домой». Почему я пишу про то, что мы будем пьяными петь песни, танцевать и так далее? Это тот самый внутренний побег, в который мы себя загоняем. Москва – очень тусовый город, все время отовсюду играет музыка, все время наркотики, алкоголь и все прочее. Это внутренний побег от ситуации. Мы прячемся от окружающей действительности. Мои песни – это попытка все-таки вернуться в реальность и посмотреть, вообще, а что мы делали последние годы, что случилось, почему?

И ПСЫ — они не только про социальные проблемы, они про какие-то общие вещи. Уже сейчас у меня есть песни про общий какой-то бытовой алкоголизм, присущий всему поколению, про какие-то отношения и про то, как мы не умеем эти отношения строить. Будет и про другое. И все это вместе собирает какой-то портрет у меня в голове. Он не до конца еще сформирован, конечно, он все время дополняется. Образ того, как мы, как некий общий образ человека нулевых-десятых годов, вообще выглядим со стороны.

Собственно, ПСЫ и появились благодаря взгляду со стороны, когда я на какой-то вечеринке в пять утра сидел в сторонке, абсолютно уже – как это сказать поприличнее? – уставший от происходящего. И ко мне пришло вот это осознание, что я не очень понимаю, зачем я здесь сижу? Но я здесь сижу, в пять утра, в месте, которое мне уже осточертело, под музыку, которая… Ну, это было какое-то техно. Было непонятно, что я здесь делаю, зачем я все еще здесь? Я смотрю на окружающих и понимаю, что у них такие же ощущения. Но они это делают, потому что ну а что еще делать? И вот этот внутренний побег, эта попытка всем этим алкоголем, наркотиками, тусовками и прочим заполнить пустоту, которая, очевидно, есть в каждом из нас, в каком-то общем пространстве, это был тот самый удар по камертону, про который я говорил. Мне это ударило в голову, и сложилось какое-то представление, о чем писать, что я хочу рассказать.

Я знаю, что ты любишь работать с видео и пока сам снимаешь себе клипы. Какая визуальная эстетика будет у ПСОВ?

Посмотри по сторонам. Это эстетика ПСОВ. Мы вот обсуждали, что сейчас есть очень четкое понимание того, как выглядели и как звучали девяностые, но нет образа нулевых. Нет понимания, как нулевые не то, что звучали и выглядели, а как нулевые ощущались. И если тебя попросят снять клип в стиле девяностых, ты понимаешь, что делать. Ты набираешь вот все эти атрибуты, и снимаешь клип про девяностые. Тебе скажут снять клип про нулевые – и что, и как? И мне кажется, что эстетика девяностых всех уже начинает доставать немножко. Я напоминаю, что 2018 год заканчивается, заканчиваются десятые, а мы все еще не можем отрефлексировать нулевые, в которых мы формировались, становились как личности. И мы до сих пор не понимаем, что это было.

Поэтому мне кажется, что для ПСОВ будет важна вот эта вот рефлексия. Потому что в десятые годы мы все оказались пришиблены к полу ситуацией в стране, во внутренней и внешней политике. Все как-то очень сильно получили по голове и охренели. И год за годом вот это вот чувство охреневания, когда ты смотришь новости, на русских политиков, рэперов, блогеров и так далее, ты просто охреневаешь от происходящего. Открываешь топ YouTube, если мы даже не говорим про политику, и думаешь: «Вот это? Вот это популярно? Люди, что с вами вообще?».

Хотя топ YouTube все равно наполовину составляет политика. Это нездоровая ситуация, но у нас политика вшита в ощущение современной жизни, каждого дня, очень сильно. И все это идет с 2000 года. У нас очень удобно в историческом плане – современный политический режим, политическая ситуация начались прямо вот с 2000 года, очень удобно отсчитывать. И мы все еще это не отрефлексировали, потому что, во-первых, это еще не закончилось, а во-вторых, мы в этом пришибленном состоянии ходим, как котята слепые, и не понимаем вообще, что и как.

И я считаю, что очень важно все это пережить и обдумать. Поэтому, возвращаясь к вопросу, эстетика ПСОВ – это уже не восьмидесятые, не девяностые, а что-то дальше, что-то ближе к нам. Может быть, людям будет неудобно это смотреть, потому что это будет их как-то задевать. То есть когда ты снимаешь в стиле восьмидесятых, это что-то очень далекое, такое очень фактурное. И те же девяностые уже тоже. Почему сейчас все снимают про девяностые? Потому что это как бы забытое прошлое, там есть какие-то вещи, которые можно выцепить, а так это никак с тобой уже не перекликается. А нулевые близко. Но, если это близко, если это неудобно, то, значит, это как-то отзывается в нас. Значит, оно того стоит.

Про нулевые: персонально у тебя есть какое-то ощущение от всего этого, какая-то формулировка, что вообще это было? Может быть, не до конца еще отрефлексированное.

Я думал об этом. Нулевые очень похожи на такой подростковый период, когда появились деньги внезапно, и все начали вести себя, как охреневшие тинейджеры. Покупать какую-то безумную условную дольчегаббану леопардовую с инкрустациями, устраивать какие-то светские дикие вечеринки с наркотиками, сексом и всем подряд. Это какой-то просто всплеск безумия, какого-то такого подросткового «дорвался». Но мы прекрасно понимаем, что это длилось не все нулевые, это было буквально два, три, четыре года.

Это как в жизни человека есть какие-то яркие периоды. То есть детство, потом какие-то непонятные годы, потом подростковый период, потом тоже какие-то непонятные годы, потом тебе уже двадцать с чем-то, потом тоже какие-то непонятные годы, и тебе, бум, тридцать. Вот то же самое. Были девяностые – детство, потом какие-то непонятные годы в начале нулевых, потом вот это подростковое безумие, в конце десятилетия мозги начали появляться, потом снова непонятно что, и вот мы здесь.

При этом конец нулевых был очень хороший. Ну, по моим ностальгическим ощущениям. Когда мне было 16 лет, это было как раз то время примерно, когда появилась группа NRKTK, появились Tesla Boy, Pompeya, On-The-Go. Был не Путин, а Медведев, у всех было какое-то дурацкое ощущение того, что мы теперь полноценная Европа. И наш президент с Обамой обнимался и на iPad селфи делал. Это было какое-то ощущение взросления. То есть мы были такими колхозными ребятами, которые пытались нацепить на себя как можно больше ярких вещей, стразов, очков и так далее, показать «богатство» и вот это вот все, а потом, к концу нулевых все переоделись, все как-то поменялись и начали делать что-то более серьезное и более осознанное. И конец нулевых – это, конечно, очень хорошее время, и, может быть, даже начало десятых, по моим ощущениям. Конечно, оно не идеальное. Конечно, оно не какое-то там светлое и прекрасное. Мы все понимаем, и нужно понимать, что к этому подмешивается очень сильное чувство ностальгии. Но тем не менее. По гламурным вот этим годам никакой ностальгии нет. А потом все как-то немножко хуже и хуже стало становиться, а потом 2014 год – и все, и мы в другой стране. А та страна – она где-то внутри.

Да, конец нулевых – это было время какого-то оптимизма, действительно.

То есть это не у меня одного ощущение такое, да?

Абсолютно.

Мне кажется, что это вот то самое, что сидит внутри, что мы в себя затолкали, когда нам по голове ударили. Как-то оно упало вниз, мы в глубине его спрятали, так это все где-то там томится. И мне кажется, что ну сколько можно уже лежать в этом нокдауне? Либо придавать этому чувству, этим ощущениям силу какую-то и возвращаться, либо это тебя убьет. Как убивает – сейчас вообще мрачняк пошел – каждый день ребят, которые со своими тусовками, алкоголизмом, наркотой и так далее, в итоге, не вывозят, и все.

По сути, мы в какой-то момент разочаровались, и с тех пор нас всех тошнит. Мы так сильно хотели, мы очень хотели, и тут нам сильно дали по голове. И да, это был такой праздник, и было это ощущение, что вот оно. И тут ты понимаешь, что вот так вот просто все ломается, и тогда зачем вообще дальше пытаться, если в любой момент опять за один день все это может поменяться, и ты будешь жить в совершенно другой стране?

И это как раз и есть источник этого эскапизма, о котором ты говорил? Когда тебя тошнит, и ты пытаешься это ощущение как-то залить, и в какой-то момент обнаруживаешь себя сидящим в пять утра на краю танцпола не понимающим, что ты здесь делаешь, кто все эти люди, и что они здесь забыли?

Я говорил со своей знакомой, мы обсуждали, что в Москве вот это техно московское повсеместно, и уже ну сколько можно? Техно уже всех достало, сколько лет уже оно везде? И она сказала: «Юрец, ну а что ты хочешь? Музыка перекликается с ощущениями и происходящими событиями в обществе, в стране, а если ничего не происходит, то и музыка такая – ни о чем». И я подумал, что да, это логично, все слушают техно, потому что жизни нет, только наркоманское музло и остается.

И как раз буквально через пару дней была та вечеринка, на которой в меня прилетело вот это понимание, что я хочу делать. Я смотрел на людей — не то, чтобы я не понимал, что они здесь делают. Я как раз-таки понимал, что они здесь, чтобы просто как-то убить время, в какой-то глупой надежде на радость и веселье, на какую-то близость. Ну, все мы знаем, все мы были на таких вечеринках. Даже если кто-то с кем-то в углу зажимается, наутро, когда открывается метро, все расходятся, как будто друг друга и не знали. И это все – какие-то симулякры реального веселья, симулякры реальной жизни.

И это, конечно, история печальная, но никто в ней не виноват, мы в ней точно не виноваты. Нас просто очень сильно ударили. Мы поверили и получили по морде, очень сильно. И это нокдаун, о котором я говорил. Но надо подниматься, потому что мы видим, что, пока мы лежим, все этим пользуются.

И вся эта ностальгия по девяностым – это же тоже попытка сбежать? Вот все это «давайте поставим плейлист из золотых хитов девяностых».

Да, причем это очень странная история, потому что люди, которые ставят плейлист девяностых, обычно в девяностые были либо детьми – вот я, допустим, 93-го года рождения, в 2000 году мне было, получается, 7 лет, ну вот что я помню из девяностых? – либо это вообще подростки, которые с девяностыми не связаны никак. Но мы такие же. Мы же любим восьмидесятые, с которыми не связаны. Тем более, с западными восьмидесятыми.

И, напоследок, очень простой вопрос. Почему ПСЫ? Почему именно это название?

Это вечная мука – поиск прикольного названия для проекта, для группы. Я не хотел, чтобы это был просто Юрий Липский. ПСЫ – это не личные истории меня. Я с ними, конечно, ассоциируюсь, но они, как я говорил, про нас всех. Поэтому хотелось, чтобы это было какое-то общее название. В какой-то момент мы с моим знакомым обсуждали песню Дэвида Боуи Diamond Dogs, и он мне говорит: «Слушай, а почему никто не сделает группу с русским названием Алмазные Псы? Классно же звучит!» И я говорю: «Ну зачем Алмазные Псы? Можно же просто – ПСЫ!» И тут у меня все сошлось.

Я погуглил, и, на удивление, есть очень много разных групп с названиями Какие-то там Псы, а вот просто ПСОВ не было. И я подумал – окей, все, я люблю собак, мне нравится вот это обращение: «Эй ты, пес!» И мне очень нравится идея перевести его из негативного контекста в положительный. Пес – значит наш чувак, и мы все псы. И это очень классно, очень звучно, очень визуально правильно и очень сильно во мне отзывается. Если бы у меня было какое-то тотемное животное, это был бы пес.